Продолжает баловать шикарными материалами журнал Esquire. На этих фотографиях изображены женщины, которым более 100 лет. Они были десятилетними, когда была революция, в 30 лет они переживали войну, они застали несколько эпох правления и становления государства. Так, они жили при царе, при Сталине и при Путине, поэтому, естественно, имеют свое мнение обо всем на свете.
Раиса Корнеевна Комисарова. 100 лет, Москва
Родилась в Кашире.
Работала в Магадане начальником склада и в Москве машинистом электропоезда и морзистом.
У меня была семья, и все умерли. Из 11 человек семьи жива только одна я. Прожила я сто лет, был юбилей. Теперь пошло на вторую сотню — когда я умру, я не знаю. Даже боюсь, вдруг я долго проживу опять? Я устала жить. В квартире трехкомнатной я одна. Не с кем и поговорить.
Однажды я убила человека. В 1925 году я работала телеграфистом-морзистом. После шести лет в телеграфе я пошла машинистом в метрополитен. Отработала там девять лет и шесть месяцев. И за это время я задавила одну — насмерть. Когда я стала въезжать на станцию «Охотный ряд», вижу — спрыгнула женщина. Я тормознула — думала, она побежит вперед. А она на колени встала и голову положила на рельс. И когда она так сделала, я все спустила, весь воздух. А машина продолжает ехать, и она все тянется, тянется, тянется… Я встала, и гляжу — хрустнуло. И я села. Машина остановилась. Что делать? Нужно вытаскивать. Начальник станции принес носилки, мы спустились на рельсы и стали светить фонариками под поезд. Нашли наконец останки — голова отдельно от туловища. Один туфель отскочил, туфель подняли, накрыли куском пальто. И унесли. В кармане у самоубийцы нашли письмо к матери, где она писала: «Дорогая мамочка, я тебя обманула, он был второй раз женат, я так жить не могу… передай папе привет». За то, что случилось, меня не наказали. Я не была в этом виноватой.
В нашем саду в Кашире есть и смородина, и слива, и яблоки. Я сама когда-то их сажала, старалась, привозила из питомников. Но в чем смысл, вы знаете? Все равно теперь их некому есть.
Я прилягу отдохнуть, просыпаюсь — и не понимаю, сколько времени, утро или день, и сколько я проспала. Вот так жизнь и проходит.
У меня благодарностей и поздравлений — от Путина пять, от Лужкова четыре. В общем, они ко мне хорошо относятся. И все пишут: «Живите долго, вы нам нужны». Уважают меня.
Я пятьдесят лет была в партии, у меня и партийный билет есть. В комсомол меня не взяли — засыпалась на одном вопросе. И в церковь никогда не ходила. А когда мне очень тяжело или обидно, я говорю: «Господи, за что ты меня наказал так!»
У меня всегда деньги были, я ни у кого никогда не занимала. Я откровенно вам скажу: я не люблю, если я здоровая и сильная, гроши получать — я уже подметать не буду и в кухарки не пойду. Где зарплата побольше — там мое.
Не люблю я жадных людей. Есть такие, на всем экономят, жалуются, что денег нет, а сами все откладывают. Я всю жизнь деньги зарабатывала и тратила сколько хотела, и всегда всем помогала.
Телевизор только в девять часов смотрю, новости. Я уже ничего не думаю — ни о стране, ни о политике, ни о чем. Только думаю о том, чтобы поскорее бы умереть. Но Путин, между прочим, неплохой мужчина — не найдешь теперь такого, как Путин. Хороший человек. И жена его скромная. Вот Раечка-то Горбачева везде сопровождала, а эта сидит и дочерей воспитывает. Правильно себя ведет, как женщина и должна. Но на свой столетний юбилей я бы ни ту ни другую не пригласила бы. Только близких людей: врачей и социального работника Танечку.
Мои сестры рано умерли — потому что они только обедали. А я ночью встаю и ем: холодильничек открою, посмотрю, что там вкусно, и поем или попью молочка. Если захочу рыбу — ем рыбу, захочу красную рыбу — ем красную рыбу. У меня и сейчас в холодильнике есть красная рыба.
Теперь я и не знаю, чего ждать. Раньше всегда все говорили — юбилей, юбилей, ждали столетия. А теперь что, второй юбилей? Вот все и говорят: «Живите долго, вы нам нужны». И зачем я им нужна — сама не знаю.
Ханна Моисеевна Шкловская. 101 год, Москва
Родилась на Украине.
Жила в Ленинграде, приехала в Москву только выйдя на пенсию.
Работала контролером на военном заводе.
Мне год и восемь месяцев. В этом веке. После первой сотни отсчет пошел заново.
Когда наступило 9 Мая, все смеялись, а я плакала: я узнала о том, что погиб муж. Похоронка пришла раньше, но моя сестра боялась мне ее показывать. Муж ушел на фронт добровольцем и его убили в 1944-м. Он был офицер. А я с тех пор жила одна и растила двух детей.
Детям и старикам всегда легче переживать трагедии. Когда кончилась война, мы с дочерью вернулись домой в Ленинград. Квартира была открыта, замусорена, а на шкафу, где обычно стоял ящик с елочными игрушками, было пусто. Моей дочке тогда было пять лет, и она заплакала: «Как жалко, нет ящика с игрушками!» Я ей говорю: «Какие игрушки, папы у нас теперь нет!» А она: «Я папу все равно не знала, а игрушки жалко».
Я очень много чего забываю. Даже самое яркое воспоминание начну рассказывать — и забываю слово, которое хотела сказать. Но вот вам будет сто — вы тоже будете такая. А то и хуже.
В молодости я ела стоя, чтобы сохранить стройной фигуру. И всегда очень много работала.
Есть поступок из прошлого, который мучает меня до сих пор. Был один профессор-гомеопат — он признался, что я ему очень нравлюсь, и восемь раз делал предложение. Я его отвергала, а в последний раз глупо с ним поступила. Однажды за пять суток я заработала 831 рубль — при этом инженеры получали 90 рублей в месяц. После этого я слегла, пришел профессор и дал мне лекарство. А назавтра я почувствовала себя хорошо — и побежала на работу. Выбегаю на улицу — а профессор там. Он снял шляпу, когда меня увидел. Я же пробежала мимо, как будто его не узнаю. Добежала до парадной, оглянулась — он так и стоял со шляпой. Это было в последний раз, когда я его видела. После этого он заболел и умер.
Иногда просыпаюсь и думаю: «Какая я была дура…» Глупостей наделала много. Умнее не стала. Характер у меня плохой — очень я гордая. Всегда боялась, чтобы кто-нибудь меня не пожалел.
У меня не было «лучшей поры». Одна только работа и забота, забота и работа.
В 1914 году немцы пришли в Россию, и мы увидели, как они выносят на улицу специальные снаряды и делают гимнастику. И нас стали организовывать в кружки скаутов. Мы выступали по театрам. Я была единственной девочкой, которая делала стойку и пирамиды. Меня буквально засыпали коробками шоколадных конфет.
У меня всегда была интеллигентная внешность. Я постоянно старалась выглядеть попроще: были красивые волосы — я их коротко стригла, ходила босиком, носила тряпки, надевала мужскую кепку… И все равно мне говорили, что внешность у меня подозрительная.
Помню, как появилась первая лампочка: нам сказали, что теперь будет электричество, и эта лампочка будет гореть. Смешно было смотреть на нее… и вдруг она загорелась. Но мы все равно не оставляли керосиновые лампы. Не верили мы в электричество.
Радио появилось, когда я уже была в старших классах. Сказали, что на почте устроят что-то такое, что будут говорить в Москве, а мы тут услышим. В зале было негде яблоку упасть. В центре зала стояла большая черная тарелка, мы все на нее смотрели — и ждали. Вдруг в ней что-то зашуршало. Все закричали: «Ой, это из Москвы! Из Москвы зашуршало!»
Я была, говорили, красивой. В кинотеатре ко мне подошла женщина: «Вы знаете моего Ленечку? Ну, Ленечку, Утесова». Тогда он уже играл в «Веселых ребятах«,